За выполненной работой пришли через месяц. А вскоре мы случайно обнаружили, что все наши с любовью связанные вещи пылятся в подсобном помещении отделения. Оно обычно запиралось на ключ, но однажды охранник забыла закрыть кладовую. Почему связанные детские шапочки, варежки и одеяла так и не отдали в приют, как громко и помпезно заявляло руководство тюрьмы приходившим к нам инспекторам из Бюро тюрем, для меня так и осталось загадкой.

Российский флаг у меня однажды все же нашли и изъяли, как контрабанду.

Обезьяны. Мы – зоопарк

Периодически, где-то раз в месяц, наше отделение любили показывать посетителям с воли. Происходило это всегда по вечерам, когда женщин, работавших в прачечной, только-только приводили обратно в отделение. Главной и единственной мечтой этих несчастных уставших заключенных было дождаться своей очереди в душ и обессиленно упасть на бетонные койки камер. И именно в это время, когда не могло возникнуть конфликтов, потому что люди были слишком измучены, чтобы даже просто общаться, не то что конфликтовать, к нам приводили на экскурсию группу любознательных натуралистов, желающих воочию созерцать людей в клетках. Как несложно догадаться, восторга у женщин это не вызывало. Мы чувствовали себя, будто зверюшки в зоопарке, но если зверям хоть иногда перепадало «лакомство» за позирование посетителям, нам же, к сожалению, на это время только закрывали душ, чтобы не смущать любопытных зевак. Группу обычно заводили на первый этаж тюрьмы и, показывая на нас толстыми пальцами-сосисками, рассказывали, что вот, мол, в каких прекрасных условиях живут эти страшные преступники.

– Так, меня это достало, – сказала после одного из таких визитов Хелен. – Что ж это такое в конце концов? Зоопарк, что ли? А мы кто – зверье?

И мы с девочками сговорились, что раз на нас приходят посмотреть, как на мартышек, то почему бы нам не доставить посетителям и тюремной администрации истинное удовольствие, немного подыграв.

В следующий раз, когда группа «юных натуралистов» в очередной раз вошла в отделение, мы превратились в зверей: кто-то хрюкал, кто-то чесал подмышки, будто горилла, кто-то мяукал или гавкал. Полное лицо надзирателя, вожака группы, сначала вытянулось в гримасу удивления от созерцания нашего зверинца, а потом побагровело от злости. Он сжал зубы, но орать было нельзя: что же скажут наблюдатели на такое обращение с заключенными?! Потому он просто замер и бессильно таращился на издающих звериное рычание людей. Группа посетителей тоже замерла, не зная, как реагировать на происходящее. Визит быстро свернули, и больше к нам группы не приводили. Так мы отстояли свою тюрьму.

Мне до сих пор интересно слушать рассказы людей, никогда не сидевших на скамье подсудимых, про американские тюрьмы. Как правило, они бывали в пенитенциарных учреждениях по программам какого-нибудь западного фонда.

– Все вы врете, Мария! Мы-то видели, своими глазами, как там хорошо! – возмущаются они, не предпринимая даже малейших усилий напрячь мозг и подумать, что реальную жизнь в тюрьме им никто никогда не покажет.

Калифа и Михаил Лермонтов

После обеда дверь в отделение открылась, и в помещение вошла молодая, худая как жердь чернокожая женщина с большим круглым животиком, который она бережно обнимала одной рукой, а в другой держала сетку-мешок с тюремными вещами. Все женщины в отделении отвлеклись от своих занятий и молча уставились на новенькую. Почувствовав внезапно повисшую тишину, я тоже оторвалась от вязания и стала с любопытством оглядывать заключенную.

– Калифа, Бог мой, – вскрикнула Кассандра, взмахнув руками, – ты опять здесь? Ты ж обещала не возвращаться. Ох, иди сюда, садись, рассказывай, что на этот раз?

Калифа молча поплелась и шлепнулась в синее пластиковое кресло возле Кассандры, кинув мешок в ноги на бетонный пол.

– Так вышло, бро, – пожала плечами она, оглядывая уставившихся на нее женщин. – Может, оно и к лучшему, на жратву денег нет, да и за аренду платить давно нечем. Мать возьмет к себе Джонни. Вдвоем им все равно легче, чем со мной, еще и вот, – и она тихонько погладила свой живот. – Сама видишь. Правда, я реально ничего не сделала на этот раз. Просто какая-то тетка сдала меня копам, сказав, что я пыталась побить своего ребенка. Слышь, Кассандра, ты ж знаешь, что я бы никогда!

– Знаю, знаю, – ответила Кассандра, тяжело вздохнув. – Надеюсь, они скоро разберутся. Когда суд у тебя?

– Через две недели, сказали, а пока я вот с вами потусуюсь, – улыбнулась Калифа. – Тут хоть кормят, да и спать есть где. Не айс, конечно, но все лучше, чем сдохнуть на улице.

Она встала, подобрала вещмешок и поплелась в свою камеру в углу первого этажа. Ей дали самую холодную камеру в отделении. На дворе стояла поздняя осень и, хоть снега еще не было, постоянно моросил ледяной дождь, от которого и без того холодное отделение стало совсем морозильной камерой с высокой влажностью. Угловые камеры, как я знала по своему личному опыту пребывания в таковой во время режима сегрегации, были самыми ледяными – две бетонные стены соприкасались с улицей, а потому промерзали основательно, отбирая остатки драгоценного тепла у и без того холодного помещения.

– Зачем же они так? – обратилась я к Кассандре, когда девушка скрылась в камере. – Она же беременная. Ей нельзя мерзнуть.

– Так-то оно так, только ты сама знаешь, что ничего нельзя сделать, – тяжело вздохнула Кассандра.

Уже поздно вечером я тихонько постучалась в дверь камеры Калифы, которая мирно сопела, отвернувшись к стенке:

– Калифа, – тихонько позвала ее я, – слушай, у меня тут штаны есть теплые и кофта. Не смотри, что они такие поношенные, они чистые, только вчера из прачки принесли. Возьми, пожалуйста. Надень, ладно? Хоть чуток согреешься. Малышу-то холодно.

Это были мои единственные теплые штаны и кофта, которые в свое время, когда меня только доставили в отделение, мне принесли женщины, но думать, что эта бедная девочка замерзает в камере, у меня не было сил. Эта жертва оставляла меня в одной футболке в не больше, чем 15 градусах тепла в отделении.

Девушка повернулась на другой бок и уставилась на меня.

– А ты? – тихо спросила она. – Тебе самой надо. Тут собачий холод. Перебьюсь. И она снова отвернулась от меня и уставилась в стену.

– Калифа, – строго сказала я. – Возьми. Это не тебе, это малышу надо. Ты должна теперь не только о себе думать. Мне всегда очень жарко, – соврала я, чувствуя, как кожа покрывается гусиными мурашками. – Я вот тут в уголочке положу, а ты, как надумаешь, оденься, пожалуйста.

Я оставила